В архив не вносить. Остросюжетная повесть - Николай Анфимов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну, здравствуй, Василий! Как жив – здоров?
Протянул руку, здороваясь
– Похудел слегка на тюремных харчах.
– Были бы кости целы, а мясо нарастет.
Поздоровались за руку с Корюховым.
Капитан тоже протягивал руку, Павлов замешкался в недоумении
– Жми Васек, это кореш мой, тоже Федя! Кстати – дежурный помощник начальника корпуса. Сейчас он тут за главного, как раз его смена.
– И где только нет твоих друзей, Федор?
Поздоровался за руку и с капитаном
– Не имей сто рублей, – а имей сто друзей! Мой жизненный принцип. Ну ладно, Васек, давай вмажем за встречу! Федя командуй! А ты, арестант, не стесняйся, вот стул, присаживайся к прилавку. Я собрал тебе передачу скромную: кое-что из одежды, табачку соответственно, ну и продуктов на первое время. Чем могу?
– Спасибо тебе, Федор, без курева совсем хреново. Даже не мечтал о передаче, мама же не знает, что я приехал, а сам найти их не успел?
Корюхов нахмурился и отвел глаза в сторону. По его виду Павлов все понял
– Федор, ты что-то знаешь о моих близких?
– Давай сначала выпьем…
Федя-капитан уже разлил водку в расставленные на прилавке граненые стаканы.
– Ну, вздрогнем!
Расстроенный Павлов выпил свою порцию как воду, даже крепость водки не почувствовал. Закрыл рукой внезапно пересохшие губы
– Ну, так что ты знаешь о моих, Федор?
И Корюхов осознал, что пришла пора говорить правду
– Маму твою нашел в приюте для стариков… в душе затеплилась искорка надежды …но нашел поздно? Скончалась у меня на глазах. Зрение слабое, приняла меня за тебя, обрадовалась. Сердце видимо не выдержало? Перед смертью успела сказать, что сынок твой, Алешка, погиб при обстреле. Вот и все, Василий – все, что я узнал. Прости за недобрую весть, но сказать все равно надо. Адрес приюта я записал на всякий случай…
Защемило сердце.
«Никого не осталось? Всех забрала проклятая война! Бедная моя мама, нет ее больше. И Алешки, крохи, тоже нет. И женщины любимой нет – нет на белом свете моей Кати. Один одинешенек остался…»
Вспыхнула вдруг злость.
«А Стасы и Коганы уцелели, и жены у них дома, и дети с ними. До войны еще вросли в свои кресла, да так и просидели в них лихие годы, изводя своими погаными бумажками и без того измученный народ»
– Слушай, Васек, а жена твоя где?
– Жену мою, Катей звали. Погибла в самом начале войны. Добровольно на фронт ушла, санитаркой служила. Я подругу ее случайно в сорок втором встретил, она мне и поведала, как Катя погибла. Немец разбомбил поезд – госпиталь, на котором жена находилась. Много раненых и медперсонала погибло, и Катя моя в их числе.
– Да, Васек, хватил ты лиха? Не каждый выдержит столько бед? Ну ладно, давай еще вмажем, помянем всех – кого с нами нет! Федя, наливай…
Выпили еще понемногу, закусили слегка
– Федор, я не успел тебе сказать. После звонка из Москвы, Когана хватил удар прямо в кресле, даже обмочился, бедолага? Я сам его таблетками отпаивал, испугался что крякнет.
– Да на кой хрен ты его спасал? Пусть бы эта сука сдохла!
– Ну, да, а как бы дальше дело повернулось? Что бы мне еще припаяли?
– Тоже верно. Все правильно: что ни делается – все к лучшему…
Глава четвертая
В камеру вошел, держа в руках под завязку набитый мешок. Сокамерники встретили молча, даже из блатного угла не донеслось ни звука.
У блатных вдруг прорезался нюх – почуяли волка.
Поставил на скамейку у стола мешок, развязал тесемку. Достал три пачки папирос, два коробка спичек, положил на стол
– Закуривайте мужики.
Из бумажного кулька насыпал горку мелких конфеток – леденцов, рядом положил, завернутый в холщевую тряпицу, шмат сала, килограмма на полтора, две мятые пачки чая.
– Разделите помаленьку и угощайтесь…
Камера ожила. Арестанты послезали с нар, забренчали кружками. Достали из заначки огрызок химического карандаша и рисовали на шкурке сала тонкие линии. Один запасливый принес прочную нитку – резать сало. Но большинство набросилось на папиросы. Камера так заполнилась табачным дымом, что один мужичок не выдержал и полез на окно открывать форточку.
Блатные из своего угла так и не вылезли. Сунулся было к столу веселый урка, но сзади рявкнули, смылся обратно.
Павлов сидел на своем месте, и выкладывал на нары неожиданно свалившееся богатство. Радовался теплой и добротной одежде, большому кисету с махоркой, вкусно пахнущему куску мыла.
Собирать передачи Корюхов умел.
В мешок было положено все самое нужное и необходимое для тюремной жизни. Даже катушку черных ниток, с воткнутой в нее иголкой, не забыл новый друг.
«Как и когда я смогу отблагодарить майора за все то что он для меня сделал? Навряд – ли судьба еще раз сведет нас с ним? Надо будет спросить у Феди-капитана его адрес, возможно из лагеря сумею ему написать…»
– Васька!…дергал его за штанину мужичок «расхититель»
…слезай! Мы хлеба нашли, и сала тебе отрезали. Там ребята еще чай крепкий на тряпках варят, велели тебя позвать. Слезай, давай!
– Кушайте и пейте чай без меня, я не хочу. Так и ребятам скажи.
– Ну, смотри, чтоб без обиды только? Нам же неудобно, сало то твое?
Заботливый «расхититель» ушел…
И потянулись дальше, похожие один на другой, длинные и тоскливые, дни ожидания. Следователь не вызывал. Как перевезли в «Кресты», так и забыли.
Корюхов приходил еще раз в смену Феди-капитана.
И еще Павлов пил с ними водку в том же помещении с надписью «Корпусной», и в камеру вновь вернулся с туго набитым мешком. Поделился с сокамерниками и даже пригласил блатных, но те снова отказались.
Залез на свое место и лег, положив голову на мешок. Несколько раз повторил про себя два адреса закрепляя их в памяти. Корюхов, на всякий случай, дал и московский адрес Кузнецова. В памяти всплыли его слова: «Не горюй, Васек, мы еще встретимся с тобой на воле. Посидим в кабаке, как все нормальные люди сидят, друзей погибших помянем, песню нашу, фронтовую, споем. У тебя все еще впереди, ты же молодой совсем. А жизнь продолжается, и какая бы тяжкая она не была, – надо жить! Я тебе вот что скажу – бесовская власть скоро закончится. Это „Усатый“ устроил террор, и уничтожает лучших людей страны. Ходят слухи, что у него хреново со здоровьем, и ни сегодня – завтра он загнется. Вот тогда мы и спросим с палачей за все – будем отстреливать их как бешеных собак! Вспомни потом мои слова: – Лаврентия тоже поставят к стенке, а рядом и всю его свору! Таких как ты выпустят, не за что вам сидеть в лагерях. Живи и помни об этом – надежда поможет выжить! На Федьку не косись – свой в доску! Почему я даю тебе адрес Кузнецова? Да он же сам мне сказал, что рад был тебе помочь, и поможет еще, когда представится такая возможность. Он боевой офицер и человек чести. Тебя уважает и жалеет, считает, что такие бойцы, как ты, выиграли прошедшую войну. Тем более, ты пропахал ее – с первого до последнего дня! Тебе при жизни надо памятник ставить, а не в тюрьму сажать. Немного уцелело таких ребят, по пальцам можно пересчитать. В общем, помни все, что я тебе сказал…»
Но жизнь повернулась так, что никогда больше Павлов не встретит честного и бесшабашного, русского майора Корюхова.
А в камере все было по – прежнему.
Все так же урки издевались над мужиками и интеллигентом, бесились целыми днями и ночами, не давая никому покоя, а сегодня отобрали у музыканта скудную передачу.
И Павлов не выдержал
– Слышь, ты, разрисованный! Верни человеку его вещи! Я тебе говорю…
Блатные мгновенно собрались на проходе и заорали
– Слезай вниз, фраерок! Посмотрим чё у тебя внутри… блеснула заточка …ты чё, не понял куда попал?
«Сегодня смена Феди-капитана, значит можно смело хлопать эту публику. Если отправлю парочку в лазарет, ничего страшного, корпусной замнет».
– Я сейчас слезу и тебя унесут на носилках! Отдайте человеку передачу и будем считать, что вы ее не брали.
– Ты должен нас благодарить за то, что мы твои дачки не тронули, заступник хренов. Мы еще и сейчас можем раздербанить твой мешок…
С грохотом и лязганьем открылась дверь. Надзиратели затолкнули в камеру старого и седого как лунь, деда, и мальчишку лет тринадцати. Дверь захлопнулась.
Павлов опешил.
«Уже детей берут, суки? Мужиков наверное извели всех, некого больше сажать?»
Блатные тут же забыли про него и сгрудились у двери, в упор рассматривая новых арестантов
– Дедуля? Да ты в каком веке родился, наверное мамонты были еще живы? Это кто же додумался тебя в кутузку засунуть? Плохи тогда у красных дела, раз сажать стало некого?
Взрыв дикого хохота потряс камеру
Дед стоял спокойно и с достоинством, держась рукой за дверной косяк. А вот мальчонка, беленький, с большими голубыми наивными глазами, увидев синих от наколок и скалящихся урок, сник, не видел он еще в своей короткой жизни таких страшных лиц.
